Цоцко Амбалов
(Амбалов Увар Васильевич — Æмбалты Цоцко Бицойы фырт. 5 октябрь/старый стиль/1870–1937 гг.).
Цоцко Амбалов был одним из виднейших представителей осетинской дореволюционной интеллигенции; он принадлежал к учительскому крылу этой интеллигенции. Он представлял из себя колоритную личность и пользовался большой популярностью не только среди интеллигенции, но и среди широких масс осетинского народа. Он был весьма привлекательной наружности, обладал статным стройным станом, всегда строго подтянутый, он носил национальную форму, которой остался верен до конца своих дней.
Цоцко имел правильные, красивые черты лица, а живые крупные его глаза искрились умом и обладали завораживающей, привлекательной силой. Походка и движения живые, быстрые, наполненные огнем внутренней силы.
На людях Цоцко держался просто, с большим достоинством; за столом (свадебным, к примеру, или другим по какому-либо семейному или общественному знаменательному случаю) он — непревзойденный певец осетинских народных песен. Он их знал в большом количестве и увлеченно пел их приятным высоким голосом, которым обладал от природы, как и тонким музыкальным слухом.
В танцах (лезгинка) по легкости и плавности в движениях он не имел соперников, даже уже в немолодые годы. В разговоре он был остроумен и находчив, чем он особенно привлекал к себе людей. Там, где бывал Цоцко в окружении слушателей, всегда стоял смех, веселое оживление, песни-соревнования, из которых он всегда выходил победителем. В пении осетинских народных песен у Цоцко, на моей памяти, был только один соперник — Горга Арсагов.
Оценка деятельности Цоцко Амбалова, его вклад в дело изучения осетинского языка, собирания и записи памятников устного народного творчества, а также оценка его переводов художественной литературы и жизни его — дело будущего. В своих воспоминаниях о нем я перед собой ставлю более скромную задачу: осветить только некоторые моменты его жизни и деятельности на основе личного общения с ним и бесед в течение значительного отрезка времени, а отчасти на основании того, что я слышал о нем от других, хорошо знавших его лиц.
Имя Цоцко мне стало известно в конце 19-го века, еще на ученической скамье. Вот как это было: учителем нашей группы был Магомет Саламов. Однажды весь учебный день мы посвятили чтению нам только что вышедшей в шуваловском издании поэмы Александра Кубалова «Æфхæрдты Хæсанæ». Мы, ученики, материнским языком которых был дигорский язык, не все понимали по-иронски, тем не менее поэма произвела на всех учеников, в том числе и на меня самого, небывалое впечатление. Трагедия, постигшая Госама и ее семью, потрясающе подействовала на нас всех. Многие, в том числе и я, плакали, чему способствовало не только художественное чтение поэмы учителем, но и высокий лиризм, которым пронизана поэма от начала до конца.
На вопрос, обращенный нами к учителю, он нам разъяснил, что поэма написана Александром Кубаловым, издана Гаппо Баевым, а редактировал ее Цоцко Амбалов. Значительно позже я узнал, как реагировал Ардонский ныхас, т.е. селяне родного Цоцко села на чтение поэмы на ныхасе. Поэма имела полный успех, но когда чтец поэмы прочитал на обложке книги, что поэму написал Александр Кубалов, издал ее Гаппо Баев, а редактировал ее Цоцко Амбалов (ныффыста йæ Къубалты Алыксандр, мыхуыры йæ рауагъта Байаты Гаппо, лыстæг æм æркасти Æмбалты Цоцко), то один из присутствовавших на ныхасе иронически заметил: «Фæлтау Цоцко йæ хæдзары сæрмæ лыстæг куы ’ркæсид...» (лучше бы он тщательно рассмотрел крышу своего дома). Ардонский критик Цоцко имел в виду соломенную крышу домика Цоцко. После этого замечания, дошедшего до Цоцко, он тогда же якобы построил кирпичный дом, который по настоящее время стоит на месте.
Позже Цоцко мне был известен по своим переводам сказок Андерсена «Гадкий утенок» и др., которые были изданы Осетинским Издательским Обществом «Ир». Лично познакомился с Цоцко только в 1917 году, когда в мае месяце вернулся из Забайкалья на родину. При каких обстоятельствах это было, я не припомню, но мы оба входили в инициативную группу по созыву 1-го Всеосетинского учительского съезда и принимали в работе этого съезда (начало июля 1917 года) активное участие. Между нами сразу же установились близкие отношения на почве интереса к народному фольклору, языку и литературе.
На снимке: Васо Абаев, Цоцко Амбалов и Борис Галаев
В период Гражданской войны на Тереке (1917–1920 гг.) я встречался с Цоцко редко, так как он был отвлечен работой по линии Терской кооперации, в которой в то время работал и Цомак Гадиев. После восстановления Советской власти на Тереке, в частности, в Северной Осетии (весна 1920 года), Цоцко переключился всецело на работу, которая больше всего привлекала его к себе. Он стал активным членом Осетинского Историко-филологического Общества, организованного в 1918 году по моей инициативе при Осетинской Смешанной Учительской Семинарии, и открытого по декрету (июнь 1918 г.) Совнаркома Терской народной Республики на базе Осетинской Второклассной Учительской школы (бывш. Осетинского Женского Приюта), подписанного Ноем Буачидзе.
Членство Цоцко в Осетинском Историко-филологическом Обществе помогло ему освоить научные принципы собирания и записи фольклорных памятников еще с дореволюционного времени, но и он, как собиратели дигорского фольклора Михаил Гарданов, Инал Собиев, Махарбек Туганов и другие, не был знаком с теми требованиями, которые выработала передовая русская фольклористика, как обязательные при записи памятников устного народного творчества. Требовалась прежде всего точная запись фольклорных памятников из уст сказителя или певца, т.к. сказитель или певец сказывает его или поет, ничего от себя не прибавляет, не подвергая его художественной обработке, снабжать записанный фольклорный памятник паспортом. (Имя народного певца или сказителя, сведения о нем, место, обстановка, год, число и месяц записи).
Цоцко, по его словам, не будучи в курсе научных требований, неуклонно предъявляемых передовой русской фольклористикой к делу записи фольклорных памятников, придерживался собственного, выработанного им самим метода, и придерживался до тех пор, пока он не стал членом Осетинского Историко-филологического Общества. Метод его был таков: он записывал фольклорный памятник, передаваемый ему устно народным сказителем, не дословно, а отмечал у себя только узловые моменты, его, так сказать, остов, а затем он сам этот остов оживлял, наполняя его по памяти, так, как памятник отложился в его памяти. Естественно, что при таком методе записи фольклорный памятник восстанавливался в художественно обработанном виде, а не как в точности, как передавал его сказитель. А так как Цоцко от природы обладал большим даром писателя и глубоким знанием родного ему иронского языка, то получался новый литературный памятник, но уже как результат литературного творчества Цоцко. Таковы его записи, напечатанные в III и IV выпусках «Памятников народного творчества». И прав был Г.Г. Бекоев, который как-то справедливо назвал Цоцко «осетинским Андерсеном».
Однако Цоцко, как члену Осетинского Историко-филологического Общества и одному из активных собирателей фольклорных памятников по заданию Общества, пришлось отказаться от своего метода и перейти на научный метод записи произведений устного народного творчества. Так как делом научной записи фольклорных памятников руководил как ученый секретарь Общества, то я не раз имел беседу на эту тему с Цоцко, а также с другими собирателями. Должен сказать, что Цоцко сразу же понял преимущества нового для него метода и строго стал придерживаться его. Таковы, к примеру, его обширные записи от нартских сказителей Быдзыго Ревазова (из селения Ардон), Сидакова Сандро (из Беслана, переселенец из Даргавского общества) и др. Записи эти хранятся в фольклорном архиве Северо-Осетинского НИИ и составляют пока мертвый капитал, ждут лучших дней, когда они будут вовлечены в научный оборот, будут изданы и станут доступны лицам, интересующимся фольклором, созданным народным гением. Фольклорные записи Цоцко составляют основную часть того литературного наследия непревзойденной ценности, который Цоцко оставил последующим поколениям.
Цоцко Амбалов известен и активным своим участием в подготовке к изданию «Осетинско-русско-немецкого словаря» академика Всеволода Миллера и в его предварительном просмотре, исправлении и пополнении. Дело обстояло таким образом: Академия Наук СССР готовилась отметить в 20-х годах свой 200-летний юбилей, а в связи с этим юбилеем издать и «Осетинско-русско-немецкий словарь» Вс.Ф. Миллера, но предварительно «Словарь» необходимо было просмотреть и пополнить новыми языковыми материалами и соответствующей фразеологией на всех диалектах осетинского языка, главным же образом на иронском и дигорском. Президиум Академии Наук это дело подготовки «Словаря» к изданию, пересмотр и пополнение его поручил члену-корреспонденту Академии Наук, профессору А.А Фрейману, а одновременно он обратился к Президиуму Северо-Осетинского Облисполкома за помощью в организации просмотра и пополнения «Словаря» до его издания в числе юбилейных изданий АН СССР на месте, в Северной Осетии.
От Президиума Северо-Осетинского Облисполкома требовалось только обеспечить помещением и оплатить туда и обратно путевые расходы профессора А.А. Фреймана, который намечен к командировке для этой цели (просмотр и пополнение «Словаря» с помощью знатоков осетинского языка) во Владикавказ. Президиум Северо-Осетинского Облисполкома в свою очередь возложил это дело на меня, как Заведующего Северо-Осетинским ОблОНО. (В те годы ОблОНО ведал всеми участками культурного фронта).
Профессор Фрейман прибыл во Владикавказ и ему было отведено помещение в Учительском Доме (на улице Горького напротив Центральной почты). О том, как протекала работа по просмотру и пополнению «Словаря», профессор Фрейман счел необходимым сказать в своем предисловии к I тому «Словаря» следующим образом: «Редактору особенно приятно с благодарностью отметить то горячее отношение, которое проявили с весны 1925 года к ее работе представители осетинской общественности, узнав о готовящемся издании словаря. По приглашению Заведующего Северо-Осетинским Областным Отделом Народного Образования Гр. А. Дзагурова и на средства Отдела редактор имел возможность поехать во Владикавказ, где в течение шести недель был окружен лучшими знатоками осетинского языка, просиживавшими с ним для улучшения «Словаря» после трудового дня ежедневно, не исключая воскресений, с 4 до 8 часов вечера.
Пребывание редактора во Владикавказе, — продолжает там же Фрейман, — было весьма полезно для словаря как в отношении пополнения его новыми словами и фразеологией, так и уточнения значений».
Кто же эти лица, которые помогали А.А. Фрейману и ежедневно, но терпеливо и заинтересованно «просиживали с ним» по 4 часа? И об этом вот как говорит сам Фрейман в том же предисловии: «Заботливым организатором этой помощи был Гр.А. Дзагуров (Дзагурти Губади). Кроме него в работе принимали ближайшее участие дигорцы: автор дигорского букваря М.К. Гарданов (Гарданти Михал), И.Т. Собиев (Собити Инал) и К.С. Гарданов (Гарданти Муха). (Записи двух последних легли в основу издания Вс.Ф. Миллера «Дигорские сказания»), и иронцы: Цоцко Амбалов (Æмбалты Цоцко), автор иронского букваря М.Н. Гуриев (Гуыриаты Гагуыдз) и автор труда « Материалы для антропологии осетин» М.А. Мисиков ( Мысыкаты Мæхæмæт).
После шестинедельной работы с указанными лицами профессор Фрейман поставил передо мной вопрос о желательности командировки в Ленинград для пользы дела и в помощь ему Цоцко Амбалова. Сам Фрейман в том же предисловии об этом говорит так: «Тогда же Цоцко Амбалов любезно согласился приехать в Ленинград для сотрудничества в работе во время печатания словаря, для каковой цели был командирован Северо-Осетинским Областным отделом Народного Образования», и далее он дал высокую оценку работе Цоцко по словарю. «Его постоянному дружескому участию в работе, — констатирует он, — словарь в значительной мере обязан пополнением, особенно в отношении фразеологии».
Для того чтобы материально обеспечить Цоцко Амбалова за время пребывания его в Ленинграде, мне пришлось прибегнуть к хитрости. Смета ОблОНО была составлена, вследствие общей экономической слабости и бедности автономной области, весьма жестко, с твердым указанием расходов по отдельным статьям. Командировочных денег еле-еле хватало на командировки инспекторов ОблОНО для обследования школ. При таких условиях и думать нельзя было о командировке Цоцко по этой статье. Выход был найден другой. При ОблОНО было три штатных должности запасных учителей, свободных от всякой иной работы, кроме выполнения специальных поручений. Запасными учителями с 1920 по 1927 год разновременно состояли разные люди, как то бедствовавший в одно время поэт Георгий Малиев, бедствовавший первый наш артист Беса Тотров и еще кто-то, имен и фамилий которых я уже не помню. Вот Цоцко был назначен мной запасным учителем и командирован в Ленинград в помощь профессору Фрейману; запасным учителем он состоял почти два года (до 1927 г.), до того времени, пока штатная комиссия не докопалась до моей хитрости, не раскрыла, что из себя фактически представляли штатные должности запасных учителей и не ликвидировали их. Цоцко был лишен регулярно высылавшейся ему зарплаты запасного учителя, но тогда же с помощью профессора Фреймана он был назначен лектором осетинского языка в Ленинградском Государственном Университете и продолжал помогать А.А. Фрейману в издании «Словаря», II и III тома которого вышли в печати в 1929 и в 1932 гг.
Участие Цоцко в издании II тома «Словаря» редактор его профессор Фрейман отметил в своем предисловии к тому в таких выражениях: «Рукопись второго тома была сдана в типографию в конце 1927года, но пополнение словаря продолжалось и дальше в процессе набора, главным образом, со стороны фразеологии, причем редактор мог пользоваться такими прекрасным материалом, каким является речь Цоцко Амбалова».
Помимо пополнения словаря Цоцко взял на себя подготовку II тома к печати и чтение корректур. В предисловии к III тому, вышедшему в 1932 году и посвященному 10-летию Северо-Осетинской автономной Области, редактор профессор А.А. Фрейман пишет о Цоцко: « Цоцко Амбалов, постоянный сотрудник редактора с 1925 года, в 1932 году уехал в Осетию, но продолжал читать корректуры словаря».
Таким образом, Цоцко Амбалов отдал делу просмотра «Словаря» Вс.Ф.Миллера, его пополнению, улучшению и изданию почти полностью восемь лет своей жизни, из них в Ленинграде он прожил семь лет непосредственно у дела «Словаря»; это говорит о том, что Цоцко Амбалов придавал изданию «Осетинско-русско-немецкого словаря» Миллера фундаментальное значение, считал свое участие в судьбе «Словаря» своим долгом, считал, что он этим платит в какой-то степени свой долг родному, породившему его осетинскому народу. Это чувство исполненного перед народом долга согревало Цоцко, давая ему большое моральное удовлетворение. Как человек открытой души, он не скрывал этого от других. Нужно подчеркнуть со всей прямотой, что иронская часть «Словаря», дышащая до сих пор духом Цоцко, не увидела бы, может быть, света и не имела бы того содержания, которые придал ему вклад, бескорыстно внесенный в него незабвенным Цоцко. «Словарь» же Вс. Миллера остается свидетелем в веках об осетинском народе и его языке.
Цоцко Амбалов был известен в осетинской литературе и как переводчик произведений художественной литературы. Известно, что каждый переводчик переводит с чужого языка на свой родной только то произведение, которое отвечает его мировоззрению и эстетическому вкусу. Выбор Цоцко пал на такое произведение мирового значения, как «Вильгельм Телль» Фридриха Шиллера. Что привлекло внимание Цоцко к этому, казалось бы, далекому от интересов осетинского народа наших дней произведению Шиллера, что импонировало в нем ему? Содержание драмы, тема ее — народное восстание против иноземных поработителей — австрийцев. Главный герой драмы Вильгельм Телль — легендарный герой Швейцарии, народ Швейцарии, простые поселяне, пастухи, поднявшие восстание против иноземных поработителей, чтобы отстоять дорогую им свободу, давшие об этом такую клятву:
«Да будем мы свободными, как предки,
И смерть пусть каждый рабству предпочтет».
Все это отвечало мировоззрению Цоцко, по ассоциации живо напоминало ему угнетенное положение осетинского народа под ярмом царизма, верным сыном которого он считал себя, а вместе и в долгу перед ним. Здесь, мне кажется, будет уместно привести ту оценку творчеству и личности Шиллера, которую дает ему, как бы в унисон Белинскому, А.И. Герцен (Искандер): «Тот, кто теряет вкус к Шиллеру, тот или стар, или педант, очерствел или забыл себя».
Цоцко тогда был в расцвете творческих и физических сил, был молод и духом, и телом. Шиллер и его боевое в то же время романтическое настроение были ему близки, отвечали его мировосприятию и мироощущению.
Здесь же необходимо привести и оценку Цоцко, как переводчика, которую дает ему Г.Г. Бекоев в связи с переводом рассказа В.Короленко «Сон Макара», изданного Е. Гутновым в 1924 году в Берлине.
Указав на то, что Цоцко является большим мастером родного языка и что «при выборе материала он руководился личным вкусом и мировоззрением», Георгий Бекоев, незаслуженно забытый при нашей бедности критик 20–30-х годов, продолжает: « Вопросы, связанные с идеей о человеческой личности, ее абсолютной ценности, выставляемые с покоряющей силой во всем творчестве Короленко, с особенной рельефностью выдвигаются им в данном произведении. Эти же вопросы органически связаны с личностью переводчика. Как человек по преимуществу гуманный, Цоцко Амбалов живейшим образом интересуется всеми движениями души загнанного, лишенного даже национальной физиономии несчастного Макара. Это, конечно, не случайно. Есть, безусловно, некие нити, перекинутые из далекой сибирской тайги в нашу непросветную горскую действительность. Этим, главным образом, можно объяснить ту задушевность, мягкость, которыми отличается перевод. И требование правды и справедливости, предъявляемые Макаром к великому тойону, живо трогает нашего переводчика, именно как человека, кровно связанного с жизнью нашего народа, на который валилось тоже достаточное количество шишек.
Над переводом «Вильгельма Телля» Цоцко работал очень долго и тщательно. Датой окончания перевода является октябрь месяц 1920 года, место — селение Ардон. Он осуществил свой перевод с перевода на русский язык. Цоцко было сказано и мной, и другими товарищами, что такой перевод неизбежно уходит далеко от оригинала, что любой перевод несравним с оригиналом, что при таких условиях желателен перевод с оригинала, в данном случае с немецкого языка на осетинский. Цоцко внимательно прислушивался к советам тех из своих товарищей, мнением которых дорожил и считался (Цомак Гадиев, Александр Тибилов и др.). Но Цоцко немецкого языка не знал, не владел им даже в пределах средней школы, а потому он перевел классическую драму Шиллера «Вильгельм Телль» с русского перевода Фридриха Шиллера. Даже беглый просмотр перевода убеждает нас в том, что Цоцко придерживался смыслового принципа, не считался с текстом и в свой перевод ввел много осетинизмов, вроде таких: «...баййæфтон дзы æнаккаджы æмæ...», «...уæ балгъитæг афтæ», «мæ рафæлдисæг», «кæд фырт нæй, уæд фыд йæ бæсты — Сосейы бæсты Мосе», «Фарн уеппæтæн!», «Паддзахæй дæр ныр нæ кард нæ кæрддзæмы нытъысдзыстæм», «мæгуыры зæрдæ фынтæй дзæбæх», «Бертæ цæра», «Фыдæлтæй æмбисонд баззад: хох — дзуарджын, быдыр — æддарджын» и т.д. (Ф. Шиллер «Вильгельм Телль» пер. с рус. яз. на осет. яз. Ц. Амбалова. Изд. Е.А. Гутнова, Берлин, 1924, стр. 12, 22, 23, 39, 49, 53 и 62).
Цоцко закончил свой перевод в октябре 1920 года, а издан в Берлине в 1924году Е.А. Гутновым, который в прошлом (до 1917г.) был наборщиком типографии Шувалова во Владикавказе. Неизвестно, почему и как Е. Гутнов, родной брат типографского рабочего Калци (Кирилла) Гутнова, оказался в Берлине; он имел в Берлине свое полиграфическое предприятие; с разрешения Наркомпроса Горской АССР на русском и осетинском языках он издал в Берлине произведения некоторых осетинских писателей: Ц. Гадиева, Г. Малиева, Ц. Амбалова, «Ирон Фæндыр» К. Хетегурова, А. Гулуева и др., так как в эти годы Владикавказский (осетинский) округ, входивший в состав Горской АССР, не имел своей полиграфической базы.
Цомак Гадиев по свежим следам приветствовал появление «Вильгельма Телля» на осетинском языке особой статьей, указав на бедность осетинской оригинальной и переводческой литературы. Он разъясняет, почему Цоцко Амбалов перевел драму Шиллера, а не какое-либо другое произведение:
«Мы переживаем, — говорил он с приподнятым настроением, — весну мелких народностей. Национальная политика СССР развязывает, почти разрубает путы, доныне сковывавшие народно-общественное и культурное развитие этих народностей. И национальный язык, и национальная литература получают тем большее значение, что в трудовой массе, в основной гуще этих национальностей растет и усиливается сознание своего значения и «воля» к культуре. Кажется, как будто эти народности, как сказочные богатыри, до сих пор скованные, сбросили с себя путы и выходят на широкую мировую арену с юношеской силой, с юношеской верой в свое настоящее и будущее, с юношеским порывом и устремлением.
Кто, как не Шиллер, этот «благородный адвокат человечества», по выражению «неистового Виссариона», с его юношеским идеализмом, с его неугасающим вдохновенным юношеским пафосом, найдет созвучный и стогласый отклик в сердце этих мелких народов и, в частности, осетинского народа. И именно в пьесе «Вильгельм Телль» Шиллера, в которой знаменитый поэт и драматург выдвинул на первое место в противовес романтическому индивидуализму эпохи и презрение к «толпе» и «черни» — элемент массовый, народный — этих простых горских пастухов и простых горских крестьян-землеробов, весь горский народ, восставший, имеющий право восстать против гнета тогдашнего империализма. Вот почему эту народную, национальную драму выбрал осетинский переводчик для перевода из богатой сокровищницы мировой литературы. И нет другого крупного произведения, которое бы в такой степени соответствовало и содержанием, и характером историческим судьбам осетинского народа, как «Вильгельм Телль»...Социально-народный и политический фон, на котором рисует свои конкретные картины и сцены наш поэт, во многом напоминают таковой же у осетин и приблизительно в ту же эпоху».
Остановившись кратко на средневековой истории осетинского народа, в частности борьбе Ос-Багатара за свободу народа, Цомак продолжает разъяснять, почему подвиг Вильгельма Телля должен быть близок сердцу трудящихся масс осетинского народа.
«Подобно тому, — говорит он, — как Швейцария испытала на себе пяту многих народов, начиная от римлян и кончая австрийцами, так и Осетия много испытала, видела много насильников с севера и с юга, задерживавшихся здесь на разные сроки. Тут были и хазары, и арабы, и монголы, и персы, и грузины, и, наконец, русские. Не раз знамя восстания развевалось по ущельям и горам Осетии, Не раз сигнальные боевые огни, наподобие тех огней, которые зажгли швейцарцы когда-то, на рубеже XIII—XIV веков, в эпоху Вильгельма Телля, зажигались и в Осетии. Не раз огнем и мечом проходили насильники по тем или иным ущельям нашей страны. Исторические судьбы осетинского народа сложились так, что устойчивой политической организации, наподобие Швейцарии, он не создал, но подвиг горных (горских) кантонов Швейцарии, героический подвиг простых бесхитростных пастухов и крестьян, их свободолюбие, их восстание, как таковые, должны быть близки сердцу бедных осетинских землеробов, потомков бедных осетинских горных (горских) пастухов, свободных и крепостных крестьян, не раз проливавших кровь за свою свободу. В Швейцарии «Вильгельм Телль» стал национальной драмой... Нужно полагать, что и к сердцу осетинского народа он найдет свою дорогу».
Цомак Гадиев одобрительно отозвался о том, что Цоцко стихотворному переводу предпочел прозаический. «Осетинский переводчик взял, — говорит он, — для своего перевода прозаическую форму, и это обстоятельство мы считаем целесообразным. Осетинский стих еще недостаточно эластичен, недостаточно разнообразен; не обладает еще достаточным запасом форм, и подчас стремление придать речи стихотворную форму, влечет здесь за собой смысловой ущерб. Необходимо отметить, что перевод сделан просто и художественно и,., что необходимо прибавить, чистым осетинским языком.
Цоцко Амбалов — один из лучших знатоков осетинской речи, показал, что он умеет переводить не только сказки для детей и отрочества, но и классические произведения для молодежи и взрослых, и не только эпические вещи, но и драматические. Единственно, что не удалось переводчику — это стихотворные песни пьесы.
Тонкие «КУХРЕЙХЕН» Шиллера, звучащие, как пастушьи свирели на зеленых альпийских склонах, уже в русском переводе теряют свою тонкую звуковую красоту, а на осетинском языке это проза. Тем не менее, общая цельность перевода не нарушена».
Цоцко не оставил без внимания то, что ему рекомендовали о желательности перевода «Вильгельма Телля» непосредственно с немецкого языка. Во время многолетнего своего пребывания в Ленинграде он изучил немецкий язык настолько, что был в состоянии сверить свой перевод с оригиналом и внести в него исправления и уточнения.
Я подарил ему немецко-русский словарь Макарова, считавшийся в свое время лучшим; я им пользовался в течение многих лет, начиная со школьной скамьи. Выправленный вариант перевода пьесы сохранился у племянницы Цоцко Амбалова — у Веры Коченовой. После настойчивых и длинных хлопот она добилась издания его Северо-Осетинским книжным издательством в 1962 году. Таким образом, мы имеем два варианта перевода драмы Шиллера; даже поверхностный просмотр и сравнение убеждает нас, что второй вариант выгодно отличается от первого, причем во всех отношениях вплоть до орфографии и пунктуации, в отношении которых теперь, по прошествии полувека, первое издание нельзя назвать иначе, как неряшливым, с досадными и недопустимыми нарушениями законов осетинского языка. На первом издании, которое на заре становления и укрепления советской власти было приветствуемо и считалось большим культурным достижением, лежит печать времени, и этим можно оправдать в известной мере его недостатки. Хорошо и желательно было бы путем сравнения выяснить ту работу, которую Цоцко проделал по улучшению своего перевода, к возможно большему приближению его к немецкому оригиналу.
Цоцко принадлежал к дореволюционной осетинской интеллигенции, к народному учительству, которое в большей своей части стояло на революционных позициях. Выражая настроения угнетенного осетинского трудового крестьянства, она была, как и само крестьянство, неоднородной, однако резкой политической грани между отдельными течениями среди осетинского учительства не было, как не было ее и в самой жизни осетинского народа. Тем не менее события 1905 года в Северной Осетии показали, что осетинское учительство шло в ногу с передовыми течениями русской революционной мысли и на своем знамени выставляло передовые революционные требования (вспомни резолюцию съезда осетинского учительства в 1905 году). Цоцко в эти годы был в рядах передового учительства и разделял его требования. Он восторженный участник в судьбе первой осетинской газеты «Ирон газет». В период реакции он — активный участник всех культурно-просветительных организаций в Северной Осетии и в родном своем Ардоне (издательство «Ир», кооперация в Ардоне) и переводчик разных художественных произведений на осетинский язык.
Нельзя пройти мимо того, какую политическую позицию занимал Цоцко в период Гражданской войны (1917–1920 гг.) Как интеллигент с противоречивым мировоззрением, он на первых порах не разобрался в наступивших событиях и разделял со многими ту точку зрения, что с победой Февральской революции, с ликвидацией царизма, русского самодержавия — оплота реакции и угнетения народов царской России, наступило царство свободы, возможность устроения жизни осетинского народа на основе свободы, понимаемой не в социальном аспекте, а в буржуазно-демократическом. Как поклонник Коста Хетагурова, с которым Цоцко был лично знаком, Цоцко оказался на некоторое время в стане осетинских попов и царских офицеров, которые хотели присвоить в своих контрреволюционных замыслах, в целях сохранения своего господствующего положения в народе, своих командных высот в эксплуатации осетинского народа, имя популярного в народе Коста Хетагурова. Цоцко был в числе актива организаторов самой реакционной партии «Круг Коста», которая победоносным ходом революции в дальнейшем была сметена с пути, как партия, чуждая интересам трудового народа, как партия осетинского воинствующего православного монархического духовенства и монархического осетинского офицерства. Известно, что осетинское духовенство еще с 1916 года (10-летия со дня смерти Коста) приступила к идеологической обработке общественного мнения в том направлении, чтобы объявить Коста святым, к святой могиле которого надо подходить с разутыми ногами и непокрытой головой.» («Чырыстон цард» за 1916 год. Статья священника Харлампия Цомаева).
В последующем Цоцко оказался в числе тех из осетинской дореволюционной интеллигенции, которые с восстановлением советской власти на Тереке нашли общий язык, на своем опыте убедились, что только на путях честного служения идеалам Октябрьской революции и возможно выполнить свой долг перед народом, а острое чувство долга перед народом Цоцко никогда не покидало. Участие Цоцко в партии «Круг Коста» было большой политической ошибкой, но Ленин нас учил, что не ошибается только тот, кто ничего не делает, и общественных работников ценят и судят не по тому, в чем они ошиблись, а по тому, какой положительный вклад они внесли, оставили после себя народу-строителю нового общества без эксплуатации человека человеком. А положительный вклад Цоцко, внесенный в осетинскую культуру, сам за себя говорит и не подлежит ни сомнению, ни отрицанию.
Портрет Цоцко не будет дорисован, если не остановиться еще на двух-трех характерных моментах его жизни и деятельности, известных мне, как старому работнику культурного фронта, и неизвестных, возможно, другим.
1. Цоцко пользовался широкой популярностью в народе, даже среди преступного элемента осетинского народа. Был такой случай в период Гражданской войны. Цоцко и Цомак в этот период работали по линии Терской кооперации. В этот же период уголовные элементы производили ограбления и ночью, и днем, пользуясь общей обстановкой разрухи жизни и отсутствием органов твердой государственной власти.
Нельзя было безопасно проезжать по дорогам ни днем, ни ночью. Цоцко и Цомаку нужно было выехать в какое-то из плоскостных селений Северной Осетии. Они решили, что безопаснее будет поехать ночью. Так и сделали. Выехали из Владикавказа ночью, держа путь на Архонскую станицу. Едут в темноте. Вдруг на полпути раздается крик: «Кто едет?»
Ответ: «Цоцко Амбалов и его товарищ Цомак Гадиев». «Стойте!» — приказали им. Они остановились и к ним подъехал вооруженный бандит, чтобы лично убедиться, кто действительно едет. Бандит подъехал и говорит: «Ты Цоцко?» «Вот я Цоцко». «В таком случае счастливого пути вам, и ...извините». (— Уæдæ фæндараст, æмæ... бахатыр кæнут).
Бывало, когда Цоцко рассказывал нам об этом, то было много веселого смеха, и мы говорили Цоцко со смехом: «Цоцко, тебя даже осетинские бандиты уважают и „благородно“ отступили от тебя, не ограбив. Они знали, что у тебя им нечем поживиться и разыграли роль „благородного человека“» (общий смех).
2. В 20-х годах (точной даты уже не помню) я был в Цее и застал там Цоцко и Горга Арсагова. И тот, и другой — оба известны были, как любители народной песни и очаровательные, чарующие певцы. И я стал свидетелем их состязания в пении осетинских народных песен, причем они пели чередуясь. На их состязании им подпевали присутствующие. И надо было видеть, с каким воодушевлением они оба пели и с каким восторгом им подпевали и как их слушали.
Горга Арсагов — известный керменист, большевик, герой Гражданской войны, а Цоцко — беспартийный, советский служащий. Они были в дружеских отношениях. В частности их сближала и общая любовь к осетинской народной песне. Они пели, не чувствуя усталости, и пропели, как помню, такие песни (иронские и дигорские): «Песня про Чермена», «Песня про Асланбега», «Песня про куртатинцев», «Песня про Есе», «Песня дигорских партизан», «Песня про Мисирби» и др.
Вечер прошел очень оживленно, и я до сих пор не знаю, кому отдать пальму первенства, но особенно большое оживление внес Цоцко, когда он запел Уаллагкомскую сатирическую песню «Хъалаты хъал богъа», в которой имеются двусмысленные скользкие места. Цоцко эти места, однако, пропел в вполне приличном варианте. Когда же кто-то из окружающих заметил Цоцко, что он поет песню неправильно, то Цоцко на ходу при смехе окружающих ответил: «А правильно спой ты!» (Раст та йæ ды азар!).
В моей жизни было много случаев, когда я упивался народной песней (например, исполнение от начала до конца Махарбеком Тугановым « Песни о Казыбеке-Бинагоре». Мелодия ее у меня звучала в ушах несколько месяцев, а потом потухла). Я получил эстетическое удовольствие, полное удовлетворение. Состязания Цоцко и Горга — один из таких моментов моей жизни.
3. В начале 20-х годов (точной даты не помню) в Осетинском Педагогическом Техникуме по инициативе Сармата Косирати, редактора «Растдзинад» и организатора Северо-Осетинского Союза Писателей был устроен вечер чтения произведений молодых осетинских писателей. На этом вечере молодых писателей, которые впервые выступили с чтением своих произведений перед широкой аудиторией, присутствовал и Цоцко. Я помню, с каким чувством удовлетворения он слушал молодых писателей, как он радовался тому, что благодаря советской власти растет новая смена старшему поколению осетинских писателей, к которым принадлежал и сам Цоцко.
Из молодых писателей, выступивших на этом вечере, наибольший успех имел Мисост Камбердиев. Жюри, куда входили Сармат, Цоцко и я, особо отметили его выступление и предсказали ему завидное будущее. К сожалению, смерть, не знающая пощады и не считающаяся ни с чем, рано оборвала его жизнь, но и то, что он успел создать за короткую свою жизнь, составляет ярко светящуюся своим светом в истории становления осетинской советской литературы страницу.
Руководство Осетинского Педагогического Техникума и учащиеся устроили прием гостей, а в том числе и осетинские танцы. Танцы, как и выступления молодых писателей, были организованы в большом актовом зале Педтехникума. Простор большой. Было, где можно было развернуться, показать свою лихость в танце. Мы на правах старших любовались танцами, в которых молодежь с обеих сторон показывала свое высокое народное искусство: и плавность, и лихость, и пламенную огненность, и кокетливую игру опущенных, но лукавых глаз, если только так можно выразиться. Но вот неожиданно к нам подходит распорядитель танцев и, предварительно извинившись, просит от имени молодежи Цоцко, как старшего из нас, станцевать лезгинку. Цоцко, польщенный вниманием, оказываемым ему, быстро встает, по-молодому, по-молодецки приводит себя движением рук и всего тела (подправил папаху, кинжал на поясе, опустил рукава черкески) в порядок и направился вместе с распорядителем к танцующим: девушка его поджидала, молодежь расступилась и радостно приветствовала всем им известного Цоцко шумным хлопаньем в ладоши с громкими выкриками: «Æмдзæгъд Цоцкойæн! Нæ буц хистæрæн!». Это еще больше подняло настроение Цоцко, и он с большим воодушевлением и, несмотря на свои годы (за пятьдесят), с молодой легкостью и плавностью начал танцевать лезгинку. Не закончив этого танца, гармонистка заиграла «Кабардинку» и Цоцко не растерялся, а станцевал к всеобщему удовольствию и кабардинку с тем же успехом, так же красиво, как и лезгинку.
Цоцко произвел буквально фурор, молодежь от его манеры танцевать и от того, как он исполнил оба танца, была в восторге. Когда взволнованный, радостный и довольный собой и оказанным ему молодежью вниманием, Цоцко вернулся к нам, на свое место, то я сказал ему: «Цоцко, ты победил!» (Цоцко, амбылдтай!). А он мне ответил: « А как же ты думал! Недаром мы — Уарадасовы, любим танцевать, и народ так и называет нас! А тебе ведь и то известно по народной пословице, что танцор дома не строит, не содержит (— Уæдæ куыд æнхъæл уыдтæ! Мах (Æмбалтæ) — Уæрæдæсатæ стæм, кафын уарзæм, адæм дæр нæ афтæ хонынц. Æмæ ды адæмы æмбисæндтæ дæр куы зоныс: «Кафаг лæппу хæдзар нæ кæны», «Кафаг лæппу хæдзар нæ дары».)
Цоцко был непревзойденный танцор. Я видел еще трех таких танцоров в 1917–1918 годах в Горском клубе, который помещался в доме на улице Ленина (тогда Лорис-Меликова), второй дом от улицы Куйбышева по нечетной стороне. Вечер в Горском клубе был на приз. В танцах соревновались осетины и ингуши. Победил ингушский танцор офицер Нальгиев. Словами трудно описать, как красиво он танцевал лезгинку в ингушской манере. Видел и второго танцора — офицера Мистулова, танцевавшего в паре с учительницей Зангиевой. Он тоже танцевал бесподобно хорошо, несравнимо блестяще. Наконец, третьего танцора, молодого Абаева Г. (впоследствии врач) на свадьбе д-ра Карсанова у Гутиева Муссы (в Беслане). Он тоже танцевал лезгинку с большим искусством, мастерски, в грузинском стиле.
Все три танцора — молодые люди, когда тело человека легко подчиняется во всех своих членах воле танцующего, а потому неудивительно, что они танцевали с большим искусством, и образы их до сих пор за далью лет живо стоят перед моим умственным взором. А Цоцко было за пятьдесят лет, и станцевал он по-молодому, нисколько не хуже, а лучше даже в плавности движений, блеску глаз и воодушевленному, согретому изнутри огнем, лицу; каждый из них хорош по-своему, потому я их и помню, но Цоцко все-таки в сравнении с ними выигрывает. Он, незабвенный наш Цоцко, всегда обходительный, вежливый, несравнимый ни с кем темпераментный танцор.
Последнее, на чем я хочу остановиться, это то, почему он бросил учительство и всецело отдался литературной деятельности. Цоцко некоторое время учительствовал в начальной осетинской школе, но вынужден был расстаться с ней из-за нетерпимо-монашеско-религиозного режима, установленного в ней как в церковно-приходской школе, а хозяином церковно-приходской школы был поп. Школа была связана с церковью и христианизацией осетинского народа: головы учащихся забивались идеями преданности царю и церкви. Перед школой ставились чуждые ей задачи, антинародные миссионерские задачи. Цоцко были чужды эти задачи, но он все таки какое-то время терпеливо переносил свое положение. Но однажды, как он сам мне рассказывал, когда он занимал должность учителя в школе одной из двух Моздокских дигорских казачьих станиц, в школу заявился ревизор в лице священника Андриевского. Он, как ревизор, первым делом у Цоцко потребовал список учеников и стал его придирчиво просматривать. Особой инструкцией требовалось, чтобы фамилии учеников писались с русскими окончаниями, а имена — только православные. И вдруг лицо ревизора исказилось гримасой возмущения. Он у кого-то из учеников вместо православного имени обнаружил кавказско-осетинское имя Асламурза. Этого было достаточно, чтобы «жандарм в рясе» рассвирепел и, обращаясь к Цоцко, возмущенно взревел: «Уж сколько раз указывали, что в классном списке не должно быть никаких туземных фамилий и имен. А у вас что получается? Вместо православного имени у ученика какое-то имя диковинное: Асла да Мурза! Возмутительно!» — закончил свое замечание, выражаясь словами А.И. Герцена, разгневанный «поп...превратившись в квартального» эпохи Николая Палкина».
После такой унизительной сцены Цоцко не счел для себя более возможным остаться учителем в школе и покинул ее и свою работу в ней.
Заслуги Цоцко — Андерсена нашей литературы, перед осетинским народом неоспоримы, но его имя в силу многих обстоятельств сделалось жертвой равнодушного забвения. Задача заключается в том, чтобы выявить все то, на чем лежит печать его пера, подвергнуть их на основе марксистской методологии критическому анализу, отбросить в его наследии то, что принадлежит прошлому, и издать все то, что принадлежит настоящему, помня при этом завет М. Горького, что без знания прошлого нельзя понимать величия творимого настоящего, колыбели будущего. В первую очередь необходимо издать его фольклорные записи, имеющие уникальное значение и ценность.
24–31 декабря 1973 года. Г. Орджоникидзе.
Гр. А. Дзагуров (Губади Дзагурти), профессор,
(Научный архив СОИГСИ, Фонд Дзагурова. д.67а, д. 67).